|
Говорят, что барсучье молоко многими целебными свойствами обладает, и от любой, даже самой страшной и таинственной хвори может спасти... Лесная книга |
Давно это случилось, лет сорок тому назад, за много тысяч вёрст отсюда. Жил в глухом селеньи посреди леса старый дед, а имя ему было Феофан. Задолго до того была у него семья большая, сыновья и дочери, свояки да невестки, шурины с зятьями, сестрицы родные и двоюродные, и внуки малые. Была та семья, да сгинула. Помёрли все в войнах и революциях, от голода, от пуль и снарядов, а кто и ещё как. Остался нынче при нем один-единственный внучек, и звали его Алёшенькой.
Жили они на отшибе от прочих людей, ни шатко, ни валко, летовали-зимовали; но это нам всё неинтересное совсем. А интересное нам, как Алёша болезнью страшной заболел.
+ + +
Годик тогда ему шёл седьмой или восьмой. Так-то мальчик он крепкий был, румяный и озорной. Однако ходят пó свету такие болезни, от коих никакого спасения нету. Даже самого могучего богатыря они враз догонят, повалят, и в гроб сведут, - а заведено это, верно, для того, чтоб человек страх Божий помнил, и вел себя на земле гостюшкой покладистым.
Только деду Феофану от рассуждений таких легче ничуть не становилось. Внучек ему, Алёшенька, дороже себя самого был; коли не стало бы его - так получилось бы, словно и сам Феофан нé жил, ведь та кровиночка его драгоценная - единственный след, который он по себе оставить мог. Напоминание распоследнее. Доселе-то мог себя Феофан тешить, - мол, вырастет хлопец, сильным станет да умным, дела всяческие великие свершит, да ещё и потомство многочисленное выведет, а там, глядь, и дед Феофан как-нибудь не забудется; уж найдется ему местечко какое в памяти родовой.
И вот лежал Алёшенька при смерти, и был он как мёд засахарившийся, - словно б не из плоти составленный, а из вязкого и текучего. И дух от него шел чужой - манил к себе и отпугивал, привлекал и отвращал; ибо именно так пахнет скорая гибель.
Дед Феофан дух этот чуял, и понимал, что он значит, однако рук покамест не опускал, и заботился, конечно же, пуще прежнего об Алёше, - настойками лесными целебными его выпаивал, мазями пользовал колдовскими, да кусочек со стола самый вкуснейший для внука приберегал, да радовал его игрушками берестяными. Только впустую всё, потому как Алёшенька с каждым Божьим днем смотрел куда-то все дальше и дальше; и настало такое утро, когда и совсем деда своего видеть перестал, а мерещились ему неведомые края, с которыми нам всем ещё выпадет случай свести знакомство поближе.
Феофан ходил чорный весь, и сам на человека живого мало уж походил. Соседи и раньше-то старого не жаловали, а теперь и вовсе шарахались от него.
+ + +
Но пришла один день к Феофану старая ведунья, что жила в той деревне. Имени ее не знал никто, она и на людях-то мало показывалась, жила в землянке своей, словно гриб, сыростью питаясь и затхлым воздухом. А только шла молва, что есть у той ведуньи Лесная книга, в которой все тайны раскрыты - из тех, что в самом деле что-то значат, а не мороками манят, славою и богатством.
Феофан гостью приветствовать не стал, потому что не знал, как к ней и подойти-то - да и человек ли она вообще, приемлет ли вежество людское? А ведунья и не ждала ничего, встала прямо на пороге, усмехнулась и молвила:
- Знаю горе твое, Феофан Матвеич; оно-то уж всем в деревне ведомо! Но только мне одной известно в точности, что за болезнь внука твоего терзает, и каким средством лечить ее надобно. Ищи барсучье молоко, Феофан, только оно и может Алёшу спасти.
Так сказала она и ушла, как не было ее. Феофан-то радоваться погодил, мало ли чего ведьмы старые наплетут? Да кто его, молоко это, видел? Поди добудь такую диковину.
Только все равно не было у него другой надежды. А как охотник он был справный, то медлить не стал, собрался мигом и в лес ушол. Добрую неделю ставил Феофан силки и ловушки на барсука, и много зверей переловил, а иных подстрелил. Но не было у барсуков молока - хоть ты тресни! Он их и так тискал, и сяк мял, живыми и мертвыми резал и кромсал, однако ж ни в одном не сыскалось ни капли средства заветного.
Совсем Феофан отчаялся; Алёша-то с каждым часом плохел, и уж Богу душу почти отдавал, а спасенья не было. Барсуки тем временем из лесу ушли, да и прочее зверье за ними потянулось. Слишком тот лес кровью пропах, и пошла, видно, дурная о нём молва промеж зверей.
+ + +
И отправился Феофан на промысел в последний раз. Чуял он, что воротясь, в живых Алёшеньку своего не застанет, а там и ему дольше жить незачем. И вот надо же - диво такое дивное! - в первом же силке поджидал его барсук. Да не просто поджидал, а устроился со всем удобством, и песенку под нос себе насвистывал. Когда же Феофан к ловушке своей подошел, то барсук свистеть перестал, повернулся, и на охотника уставился с живым интересом.
Барсук это оказался самый что ни на есть крупный, сильный и в полном расцвете сил. Усы у него топорщились чрезвычайно грозно, глаза пламенели, а шерсть была такая, что хоть на ярмарку тащи! Красавец, одно слово.
(Тайное имя этому барсуку было Ёнсао Ылтын, и был он княжеского рода.)
И вот это прекрасное животное отверзло вдруг уста свои и самым неподобающим образом, - человеческим голосом, - вопросило Феофана:
- Что, старый, барсучьего молочка захотел?
Феофан разинул рот и уронил берданку свою на землю. Шапка его съехала на затылок под воздействием глаз, занявших непристойное положение на лбу, а поза в целом приобрела некую изумленную раскоряченность, из которой все чувства охотника читались превесьма явственно. Барсук закряхтел, завозился, и с некоторым усилием выбрался из тенёт.
- Шыш тебе, дедуля, а не молочка! - барсук показал Феофану язык и скорчил рожу. - Мне молочко самому пригодится. Развелось охотников, ядрит их Бога корень... - и с такими словами загадочный зверь вразвалочку двинулся прочь.
- Эй, стой! - очнулся Феофан. - Ты куда из силков? из силков нельзя! А ну назад!
Он подхватил ружье и кинулся было вслед за барсуком, но тот испуга вовсе не выказал, и в бегство не обратился, а развернулся к Феофану мордой и молвил уже безо всякого этого ёрничанья, имея осанку горделивую и надменную:
- Разве не знаешь ты, человек, что барсука, у которого молоко есть, никакими силками уловить нельзя? Глупое ты создание; и откуда вообще про молоко прознал! А впрочем, что разницы, коли все равно не поймать тебе меня никак!
- Ах так! - разъярился дед Феофан. - А ну-ка, чудо лесное, пойдём со мной ко внуку моему! А не то - вот те крест - выстрелю в тебя, насмешника, из ружья!
А курки у Феофана взведены уже были, и теперь он только что прицелилися в барсука. И хоть всякую живность Феофан уважал и ценил, без надобности не убивая, тут по глазам его сразу ясно становилось - выстрелит, не пожалеет.
Барсук, однако же, нимало не устрашился, и только засмеялся пуще прежнего:
- Глупый, глупый ты двуногий! Хоть ты весь патронташ в меня расстреляй - ничего мне не сделаешь! Барсучье молоко - редкость такая и ценность, что сама матушка Природа меня от дурацкой твоей пальбы охранит! Только ветки с деревьев и посшибаешь! - и барсук даже покатился со смеху.
А дед Феофан не поверил ему ни капли - мало ли чего не соврёшь из вредности, да чтоб собственную шкуру уберечь, - помедлил миг, и стрельнул. Барсук мигом хохотать перестал, но видно, что не повредил ему свинец нисколько, даром что пыль с хвоей кругом так и взметнулись облаком. А барсук на задние лапы встал, и говорит гневно:
- Ты, значит, не веришь мне, да еще и стрелять в меня все ж таки надумал! Ну вот что; надоели мне твои глупости, грубиян ты, невежда, кровосос и тьфу на тебя! Видеть больше не желаю, - повернулся и скок в заросли, как не было его.
Тут Феофан перепугался до полусмерти, - да не от барсука этого заговорённого, а за судьбу внучека своего, за Алёшеньку; получалось-то ведь так, что упустил он молоко барсучье, - бросил берданку, на колени пал и заголосил:
- Прости меня, государь мой барсук! Не со зла я, и не из корысти! Внук мой помирает от болезни неведомой, и сказали мне знающие люди, что единственное средство есть на свете от той хворобы страшной - барсучье молоко! Оттого и охочусь я за ним, чтоб кровиночку свою спасти, на этом свете удержать!
Шуркнуло в кустах, шур-шур, и высунул барсук свою мордочку обратно:
- Вот как? - говорит. - Дело другое. Только, - говорит, - отчего ж ты тогда ведешь себя так нехорошо-то? Али правды лесной не ведаешь? Пришел бы к лесу, поклонился, - тебе тогда каждый зверь в охотку помог бы; и молоко барсучье сыскалось бы. А то на тебе - силки ставить, да из мортиры своей бабахать! Разве ж можно. Разве у людей меж собою так заведено, чтоб чуть что - сразу в избу чужую лезть с ружьем наперевес?
- Прости, барсук, и лес меня пусть простит! Не знал я, и знать не мог! Мы-то, люди-то не те нынче пошли, забыли мы старую правду! Разве крупицы какие остались, да и их-то поди найди. Помоги мне, мудрый барсук, ведь без внука моего вся моя жизнь былая в тартарары пойдет!
- Ну ладно, - вздохнул барсук, - чорт с тобой. Раз уж так велико твое горе - пособлю я тебе, из одного только моего человеколюбия. Только вот что знай себе - слушаться ты меня должен, как себя самого, и даже пуще. А коли ослушаешься, и мне погибель выйдет, и тебе, а хуже всего Алешёньке твоему придётся. Так уж всё устроено.
+ + +
И пошли они, да не пошли - побежали. Стар уже был дед Феофан, но тут летел, словно крылья на ногах у него выросли. А барсук и того пуще, обогнал он Феофана, но с дороги не сбился, будто бы знал, где старикова избушка стоит.
Внутрь барсук не пошол, однако. Сел на завалинку, да и говорит:
- Иди, дед, вынеси мне посуду какую. Я тебе молочка добуду, а ты в хате оставайся, да подглядывать не смей, а то всем нам худо будет.
Так Феофан и сделал, только ж вот не сдержался, выглянул в малую щёлочку одним глазком, посмотреть, что барсук-то там делает. Но особенного ничего не увидел - тот сидел к Феофану спиной, одной лапой кружку держал, а другой мял себе брюхо, и лишь слышно было, как на разные голоса струйки молока звенят поочередно. Отвернулся Феофан и ждать принялся нетерпеливо, когда там зверь с делами своими управится.
И вскоре пришол барсук со двора, подал деду полную посудину:
- Бери, - говорит, - вылечишь теперь внука. Только сам пить не вздумай, а не то погибель нам всем!
- А как же, - растерялся Феофан, - снадобье целебное из него готовить? Я ведь не знаю, ты уж помоги мне, барсук!
- Ты, старый, не беспокойся, не надо с молоком моим ничего делать, ни варить, ни процеживать. Дай внучку своему попить, и все тут, мигом на поправку пойдет. Только сам, смотри, ни капли, ни полкапли!
Обернулся дед к Алёшеньке, к барсуку спиной, глянул мельком в кружку, да так и замер.
А сказывают, что барсучье молоко - вещь необычайная. Пузырится, словно только что налитое, даже если день уже отстояло, рябь мелкая по нему идет и на свету оно таинственно отблескивает, а в темноте как бы мерцает изнутри мелкими пятнышками; и всегда оно в движении, нет ему покоя. Да еще и запах от него - терпкий, душистый, с легкою кислинкой.
И не удержался Феофан, не выстоял перед дивом. Поднес украдкой кружку ко рту, высунул язык, слизнул каплю молока и проглотил. Думал он, что барсук того не заметит.
Тот же прекрасно все видел (а был он великий колдун), и стоило только Феофану к молоку потянулся, как тут же хвост барсучий свился хитрою фигурой, вроде восьмерки с тремя колечками. Забормотал что-то барсук себе под нос, затем ус выдернул и порвал его надвое. А Феофан этого и не учуял, потому что творилось у него в нутре что-то странное, и весь он был в себя погружен.
Сведущие люди говорят, что нет на свете ничего кислее и горше барсучьего молока, и въедается оно в плоть человечью, словно червь, оставляя по себе след неизгладимый. И все-таки каждый, кому попробовать его довелось, утверждает, что барсучье молоко - самая дивная, самая превкусная вещь. Не знаю, не привелось мне случая попробовать, а и привелось бы - так я бы, пожалуй, отказался, потому что есть в мире вещи, которые человекам вкушать не дозволено.
...А Феофану открывались дивные миры, да и на свой, ветхий, он глянул словно б новым взглядом; и в суть многих вещей проник Феофан, и странные правды ему явлены были. Долго он стоял потрясенный и шевельнутся не мог, пока барсук, наконец, терпение не потерял. Топнул лапой и говорит:
- Так что же, старик? будешь ты внука своего лечить?
Очнулся тут Феофан, забыл мигом все увиденное:
- Ах да, - говорит, - что же это я? - засуетился с кружкой вокруг лежанки Алёшиной, разбудил его. - Выпей, Алёшенька, выпей! - а тот уже и не смыслил ничего, только шарил слепо ручками восковыми и постанывал. - Выпей, Алёшенька, сразу тебе получшее станет!
Поднес Феофан барсучье молоко внуку к губам и заставил его проглотить несколько росинок. Побледнел Алёша, порумянел, встрепенулся и загорелось вдруг разумение в его глазах, и сам он будто вернулся откуда издалека.
- Дедушка, - спрашивает еле-еле, - что это со мной? такой я слабый, словно помру сейчас.
Заплакал дед Феофан от счастья, отбросил вовсе свои откровения, и в лучшее уверовать осмелился.
- Пей, внучек, пей вот из кружки, не помрёшь ты теперь! Спас нас добрый барсук, одарил нас волшебным молоком! Выздоровеешь ты, и долго жить будешь, меня радовать!
Алёшенька кружку из рук у него принял и ещё отхлебнул; и тут же снова прямо на глазах ему получшало. Допил он из кружки, губы утёр, посмотрел на руку свою и спросил вдруг ослабшим голосом:
- Дедушка, а отчего молоко это красное такое?!
И тут расхохотался Колдун-Барсук и закричал страшным криком:
- Да ведь это вы не молоко пьете, а кровь мою живую! Поделом вам, человеки!
Зыркнул на Феофана, зашипел, когтями щёлкнул, да так, что стены избушки вмиг дотла сгорели, подпрыгнул на аршин и в землю пропал; и так ушол к родным местам.
+ + +
Известно же людям, что если кто крови барсучьей выпьет, тому смерть верная; и родным, и близким его, и знакомцам даже самым наидальним, которых он, может, только раз мельком и видел, и на сто верст окрест никакому человеку удачи не будет, а только несчастья и горести.
И правда, через два дня помер дед Феофан, а следом и внук его Алёша. Изошли оба красной пеною, вылезли у них все волосы, зубы выпали и ногти отвалились, вся кожу обсыпали ужасные кровоточащие язвы, а глаза побелели и свет Божий видеть не могли более; и страшная мука перед смертью их корчила, и сами души их испарились бесследно, словно и не русские люди они были, а чудь белоглазая, по коей и памяти не остаётся.
Там и деревенька чахнуть стала. Хирел народ, кашлем надрывался, черной слизью блевал, и мёр себе, мёр. Иные вроде как и сбежать успевали, на лучшее место уйти, а только не было им жизни на земле, мучались они и зубы себе ночью ломали, и седели в одночасье ни с того ни с сего; а там, не в силах боль такую снесть, поддавались барсучьему проклятью и - топились, спивались, вешались, с ума сходили и в землю уходили.
И вымерла феофанова деревня, года не прошло. Страшным призраком стояла посреди леса, не было в ней людей, и быть не могло; только чорные брёвна обрастали мхом прямо на глазах.
И тогда поселились там барсуки и совы, и вернулся на это место Колдун-Барсук Ёнсао Ылтын, а прочие звери избрали его царем, и стало государство звериное цвесть да силою прирастать, а люди словно бы и забыли о такой стороне.
И правил Царь-Барсук долго и справедливо, подданные его сильно страшились и уважали; только не любил его никто.
Вообще же покойно было.
Один лишь случай произошел: лет эдак через шесть забрёл в звериную деревню один ведьмак; а искал он книги колдовские, где тайна долголетия сокрыта. Но небогата на добычу оказалась деревушка. Всего и унёс он оттуда, что один зеленоватый листочек, словно бы пергаментный. Надпись на листке такая была:
...только неправда это, потому что лишь самые мелкие порезы и ссадины с его помощью лечить можно. И надо для этого: полгорсти сосновой хвои зелёной, два перышка тихой травы и пригоршню соцветий ромашковых; всё варить на малом огне в котелке свежего барсучьего молока, и приговаривать: "Меш мешарим сёмаш шеррим, шёрам шераим, кеш-меш бёрим кайто будош". А когда в вареве появятся ниточки зелено-голубенькие и станут хороводы вить - то с огня снять и царапину мазать, говоря при этом: "Мешим шём шеим шараим шёр шерим, шерамидь шёскамин" и проч. и проч.
Ох и страшна же барсучья месть; горше молока, слаще крови. И если что и можно тут сказать с уверенностью, так это то, что уж Царь-Барсук-то народ свой сильно любил, хоть и мрачною была его любовь.
+ + +